Николай Подосокорский (philologist) wrote,
Николай Подосокорский
philologist

Categories:

Ефим Курганов. "Композиция «Старой записной книжки»: Вяземский и Лабрюйер"

Ефим Курганов - доцент русской литературы Хельсинкского университета. Автор книг: “Литературный анекдот пушкинской эпохи” (Хельсинки , 1995), “Анекдот как жанр” (СПб., 1997), “Опояз и Арзамас” (СПб., 1998), “Сравнительные жизнеописания. Попытка истории русской литературы” (2 тома; Таллин, 1999), “Василий Розанов и евреи” (СПб., 2000),и “Лолита и Ада” (СПб., 2001), “Похвальное слово анекдоту” (СПб., 2001), “Роман Достоевского “Идиот”. Опыт прочтения” (СПб., 2001), “Анекдот-символ-миф” (СПб., 2002), ""Русский Мюнхгаузен": Реконструкция одной книги, которая была в свое время создана, но так и не была записана" (М., 2017), "Анекдот и литературно-придворный быт (на материале русской жизни пушкинского времени)" (М., 2018) и др.

Ниже размещен фрагмент из книги Ефима Курганова "Анекдот и литературно-придворный быт (на материале русской жизни пушкинского времени)" (М.: Азбуковник, 2018).


Купить книгу можно здесь: https://www.ozon.ru/context/detail/id/146584042/
и здесь: http://www.kniginina.ru/index.php?id=57545&item_type=10




Композиция «Старой записной книжки»: Вяземский и Лабрюйер

Реконструируя одни анекдотические циклы и пунктирно намечая или обозревая другие, воссоздавая образы колоритных, неповторимых рассказчиков и осмысливая их как явление русской жизни, как характеристическое отражение нравов общества, Вяземский постоянно соотносил эти образы, поведенческие маски острословов, «говорунов» и «краснобаев», как любил он повторять, с европейскими культурными нормами. В тексте «Старой записной книжки» есть множество такого рода указаний. Например, обрисовка личности А.М. Белосельского-Белозерского, дипломата, писателя, философа и, наконец, блистательного собеседника начинается так:

«...“Говоруны” (не болтуны, это другое дело, а разговорщики, рассказчики) выводятся не только у нас, где их всегда было немного, но и везде. Даже во Франции, которая была их родиной и обетованною землею, бывают они редки. Un bon conteur, un aimable causeur были там прежде в большом почете. Пред ними раскрывались настежь двери всех аристократических и умных салонов; везде теснился около них кружок отборных и внимательных слушателей. Раскройте французские мемуары последней половины минувшего столетия, и вы увидите, какою славою, в придачу к их литературной известности, пользовались в парижских салонах Дидеро, Дюкло, Шамфор и др. Талейран говорил, что кто не знал парижских салонов за пятнадцать и двадцать лет до революции, тот не может иметь понятия о всей прелести общежития. Талейран и сам был корифеем в этом кругу представителей XVIII века. У нас в конце прошлого века и в начале нынешнего даром слова и живостью рассказа отличался и славился князь Белосельский. Вот один из его рассказов...» (Вяземский 1883: 131–132).

Резкими, выразительными штрихами набрасывая портрет драматурга и переводчика М.И. Веревкина, который так же был известен своим устными новеллами, Вяземский подчеркивает: «Он (М.И. Веревкин. — Е.К.) был великий краснобай и рассказчик, много живал в деревне, но когда приезжал в Петербург, то с шести часов утра прихожая его наполнялась присланными с приглашениями на обед или вечер; хозяева сзывали гостей на Веревкина. Отправляясь на вечеринку или на обед, говорят, спрашивал он у товарищей своих: “Как хотите: заставить ли мне сегодня слушателей плакать или смеяться?” И с общего назначения то морил со смеха, то приводил в слезы. Это похоже на французских говорунов старого века. Шамфор, Рюльер также были артисты речи и разыгрывали свой разговор в парижских гостиных по приготовленным темам» (Вяземский 1883: 8).

Вяземский соотносил собранные им материалы с западноевропейскими образцами вовсе не потому, что хотел указать на вторичность русской устной словесной культуры, отнюдь нет. Просто в ходе осмысления последней он постоянно стремился иметь в виду тот классический набор моделей, которые были закреплены и санкционированы в искусстве парижских салонов, представлявшемся своеобразной системой отсчета, абсолютной и непререкаемой нормой. «Старая записная книжка», задумывавшаяся и осуществлявшаяся как своего рода Россияда, как «энциклопедический словарь всех возможных руссицизмов», вместе с тем построена таким образом, что вводимые в нее микротексты (анекдоты, афоризмы, разговоры, портретные зарисовки) непосредственно соотносятся с совершенно определенным кругом европейских традиций.

«Старая записная книжка» как форма выросла из моралистической литературы XVII – XVIII веков (сборники максим, анекдотов, характеров). Вяземский, впитав с первых лет своей жизни дух европейской культуры, имел самое непосредственное представление о рафинированном искусстве общения, о мастерстве салонных остроумцев: дом его отца славился в Москве как гостеприимная обитель для просвещенных путешественников; причем их там не только принимали, но и понимали. Помимо этого, сыграл свою роль еще один фактор. В результате достаточно раннего приобщения к эстетике карамзинизма, Вяземский свободно владел такой формой, как мысли и замечания. Ее в 1827 году пародийно обыграл Пушкин («Отрывки из писем, мысли и замечания»), но к этому времени она уже во многом стерлась, будучи растиражирована в журналах и альманахах, воспринималась уже как некоторый литературный анахронизм. Но в то время, когда Вяземский выступил впервые в печати как прозаик («Мои безделки» — 1808 г.) ситуация была принципиально иной. Без всякого сомнения, усвоил он форму мыслей и замечаний еще раньше, в детстве, в доме своего отца, в ближайшее окружение которого входили Карамзин, Дмитриев, Нелединский-Мелецкий, творцы русской сентименталистской эстетики, культивировавшие малые и смешанные жанры не только в творчестве, но и в быту.

Итак, в России в конце XVIII – начале XIX века были весьма популярны циклы заметок, в которых происходило свободное переключение не только сюжетов, но и жанров: анекдот, bon mot, максима, эпиграмма, портрет и т.д. Кстати, в традиционных салонных сборниках анекдотов, характеров, афоризмов материал распределялся по жанровому принципу; там свободное переключение регистров было возможно только в виде исключения. В русской же традиции утвердилась форма, которую характеризовали постоянные сдвиги, неожиданные переплетения микротекстов, когда рядом с анекдотом оказывался портрет, а рядом с портретом — афоризм. Проявлялась и тематическая пестрота: составные элементы повествования обладали свободой передвижения, не будучи привязанными к той или иной рубрике, как в салонном сборнике. В форме мыслей и замечаний реализовывалась установка на воспроизведение непосредственности и живости беседы, на введение в письменный текст некоторых элементов устного общения. Отсюда шел внешний алогизм: утверждалась свобода как композиционный прием при внутренней собранности и продуманности.

Как раз с таких смешанных по составу и как бы импровизационных, а на самом деле глубоко литературных заметок, как уже подчеркивалось, и начал свой путь Вяземский-прозаик. Генетически они явно соотносятся со структурой его главной книги. Общность заключается прежде всего в сложном и многообразном переплетении анекдотов, остроумных ответов, наблюдений, сентенций. Однако налицо и принципиальные различия. Мысли и замечания, как и сборники максим, анекдотов, характеров, дают пищу для ума и сердца, обостряют и развивают способность оригинально и тонко мыслить, глубоко чувствовать, развлекают. В «Старой записной книжке» функциональная нагрузка всех этих жанровых микроединиц уже совершенно иная: в ней и анекдоты, и остроумные ответы, и емкие, лапидарные сентенции, и отдельные наблюдения выступают прежде всего как характерные детали дворянского быта, своеобразные и по-своему очень показательные факты российской действительности, существенные историко-культурные документы, а весь текст в целом представляет собой развернутое повествование о нравах.

Можно сделать вывод, что работа Вяземского соотносится с традиционной продукцией салонной культуры лишь в отдельных моментах, и не более того. И все-таки «Старая записная книжка» своей оригинальной формой, да и специфической проблематикой связана с европейской традицией, с одним из ее высших, но отнюдь не типовых достижений. Вяземским, без всякого сомнения, были творчески освоены «Максимы» Ларошфуко, «Анекдоты и характеры» Шамфора и многое другое. Но блистательные книги и Ларошфуко и Шамфора не выходят из пределов салонной культуры, не нарушают ее неписаных правил, самым непосредственным образом соотносясь с традиционными сборниками афоризмов и анекдотов. «Старая записная книжка» построена принципиально иначе. Текст ее не разделен на несколько основных блоков, характер каждого из которых определяет та или иная микрожанровая единица; не отразилась в ее композиции и такая характерная для сборников анекдотов и максим тенденция, как иерархичность основных сюжетных групп, т. е. материал распределен не тематически. Видимо, дробление свободно и прихотливо переплетенных текстов, подключение их к определенным рубрикам были отброшены Вяземским как не учитывающие природу устного слова.

«Старая записная книжка» организована как широкая картина нравов, развертывающаяся таким образом, что афоризм, анекдот, остроумный ответ, исторический силуэт естественно и без всяких ограничений перемежаются (жанровая свобода) и не прикрепляются к тематическим гнездам (отсутствие педантизма в распределении сюжетного репертуара). Иными словами, работа Вяземского существенно отличается от сборников Ларошфуко и Шамфора. Между тем в рамках французской салонной культуры было создано экспериментальное, новаторское произведение, по целому ряду параметров вышедшее за пределы этой культуры, преодолевшее ее неписаные правила, в частности, жесткий принцип расположения материала по жанрово-тематическим рубрикам.

Мы имеем в виду «Характеры» Лабрюйера (Вольтер говорил о нем как об «единственном в своем роде»). Книги Ларошфуко и Шамфора, Ривароля, Рюльера и других общепризнанных остроумцев, несомненно, относятся к моралистической литературе. Во всех этих сборниках без исключения налицо обобщенные черты человеческой природы, ее пороков и добродетелей; индивидуальные же проявления и отклонения, специфические, личностные особенности жестко схематизированы, подведены под общие понятия. Установка Лабрюйера принципиально иная: рационалистической классификации универсальных качеств, вычленяемых из бесконечного многообразия реальных характеров, он предпочитает живую и точную картину, подробное, непосредственное воссоздание нравов своего времени. Установка эта не оформилась сразу, она вызревала в процессе обработки и осмысления материала, который постепенно стал вдруг не укладываться в рубрики, начал разрушать моралистические схемы, богатством и разнообразием своим требовал фиксации фактов в их конкретности, сиюминутности, неповторимости.

Вот что пишет современный исследователь об эволюции замысла «Характеров» Лабрюйера: «Если в первых изданиях книги Лабрюйера можно найти характеры, которые, будучи построены по принципу Теофраста, представлют собою как бы иллюстрацию человеческих пороков, то в характерах, включенных в последующие издания, чрезвычайно усиливается стремление описать людей своего времени в их социальной среде и специфических для этой среды условиях жизни» (Хатисова 1964: 7). Итак, постепенно, в ходе борьбы, которую можно было бы определить как «сопротивление материала», совершился переход от сборника анекдотов и афоризмов к развернутому повествованию о нравах. Когда наконец определилась структура «Характеров», то стало очевидно, что она основана на принципиально новой организации традиционного как будто текста. Вместо условного членения на жанрово-тематические рубрики, последовательно сменяющие друг друга, берется за основу некая многомерная поверхность, каждая сфера которой находится в постоянном соприкосновении с другими, но не вытекает из них, не предшествует и не сменяет их.

Все основные элементы текста (жанровые микроединицы) сосуществуют одновременно и непрерывно: друг друга дополняют, уточняют, обогащают не только портреты увлекательных, интересных, забавных личностей, т. е. «характеры», но и максимы, анекдоты, диалоги, — и никаких жанровых перегородок. В результате возникает не трансформированный сборник анекдотов, в котором просто преодолен жесткий схематизм в распределении материала, не эклектичный набор разножанровых текстов, а произведение, имеющее сложную, необычную, но достаточно цельную композицию. Ее в свое время довольно точно охарактеризовал Сент-Бев: «Он (Лабрюйер. — Е.К.) обладает искусством (намного превосходящим искусство последовательного изложения) писать книги, в которых, кажется, нет видимой связи, но она, тем не менее, проступает то там, то здесь. На первый взгляд мысли автора кажутся беспорядочным собранием фрагментов, которые блуждают друг за другом в затейливом лабиринте, не порывая, однако, связующей их нити. Каждая мысль коррегируется, развивается, освещается другими, тайно сопутствующими ей» (цит. по изд.: Моруа 1983: 67–68).

Приведя эти строки, Андре Моруа добавляет: «Умение с таким искусством быть непоследовательным уже само по себе говорит о знании законов композиции» (Моруа 1983: 68). По направленности своей (стремление живописать «нравы нынешнего века»), расширявшей и даже разрушавшей традиции моралистической литературы, и по глубоко новаторской форме (как считают французские историки литературы, «Характеры» ближе к прозе Пруста, чем к литературе XYIII столетия) книга Лабрюйера должна была представлять для Вяземского совершенно исключительный интерес. Так что, если парижская салонная культура и оказала влияние на «Старую записную книжку» как на особое жанровое образование, то прежде всего это могло произойти, на наш взгляд, именно через творческое освоение «Характеров».

Воссоздавая картину нравов русского общества середины XVIII – первых десятилетий XIX века, Вяземский так или иначе не мог не учесть опыта Лабрюйера, блистательно проделанной им экспериментальной работы. И в определенном смысле Вяземский пошел дальше Лабрюйера, что стало возможным как раз благодаря практическому осмыслению эстетической новизны «Характеров». У Лабрюйера постоянно встречаются условные имена, стилизованные под древнегреческие — реликтовый остаток первоначального замысла создать подражание «Характерам» Теофраста; в большинстве воссозданных Лабрюйером диалогов, анекдотов, портретов, по всей видимости, фигурируют вполне реальные лица, но только их подлинные имена замаскированы. Вяземский поступает иначе: персонажи фрагментов, как правило, точно указываются, очень часто фиксируются и рассказчики, с чьих слов им были сделаны записи.

Если для Лабрюйера характеры, максимы, анекдоты ценны как детали быта, как выразительные штрихи в общей картине нравов, то для Вяземского собиравшиеся в течение десятилетий материалы имеют значение историко-культурных документов. Полагаем, что уточнения, сделанные Вяземским к экспериментальному методу Лабрюйера, объясняются прежде всего не столько индивидуальной творческой позицией писателя, сколько расширившимися и даже изменившимися представлениями об историческом процессе: как уже говорилось, к 20–30-м гг. XIX столетия в сферу его изучения был активно и целенаправленно включен быт, и в результате анекдоты, слухи, остроумные ответы, мистификации стали осознаваться как своеобразные, но достаточно показательные исторические факты. Поэтому характер «Старой записной книжки» не только не случаен, но и по-своему закономерен, он отражает важный этап в освоении и осмыслении анекдота.

Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky

Tags: Ефим Курганов, Лабрюйер, Петр Вяземский, анекдоты, литература, салоны
Subscribe

Posts from This Journal “Ефим Курганов” Tag

promo philologist august 12, 2028 04:17
Buy for 100 tokens
Список книг, которыми я бы хотел пополнить свою домашнюю библиотеку 1. Функ К. Воспоминания о походе саксонского корпуса. - Гнозис, 2018. 2. Нарышкина Наталья. О мире, о войне и славе. 1812 год в произведениях русской культуры. СПб., 2004. 191 с. 3. Вишленкова Е.А. Заботясь о душах подданных:…
Comments for this post were disabled by the author