Юрий Левин. Почему я не буду делать доклад о Мандельштаме. Выступление на конференции, посвященной 100-летию О. Мандельштама. Лондон, 1991 год // Дискурсы свободы в российской интеллектуальной истории. Антология. / Под ред. Н.С. Плотникова и С.В. Киршбаум. - Москва: Новое литературное обозрение, 2020. - 488 с.
Почему я не буду делать доклад о Мандельштаме
Я много – больше, нежели чем-либо другим – занимался поэзией Мандельштама. Пятнадцать лет (1964–78) я буквально жил с ним. Трудно передать тому, кто этого не пережил – по возрастным, или географическим, или иным причинам – чем был для меня Мандельштам в той совершенно ненормальной, но духовно и интеллектуально насыщенной атмосфере 60‐х. При всей нашей любви к Пастернаку или Бердяеву, Солженицыну или Вл. Соловьеву, или Набокову – в отношении к Мандельштаму было что-то особенное. Отчасти я пытался выразить это в статье о позднем Мандельштаме в иерусалимской Славике, за что – за излишний на западный слух пафос, что ли – меня журил К.Ф. Тарановский.
Ощущалась близость судеб и жизни – нашей и Мандельштама (в отличие от классиков и даже Пастернака) – со всеми должными оговорками. Его конец был как бы нашим (потенциальным) концом. Мандельштам был как бы символом, парадигмой существования свободной души в тоталитарном государстве. Он был нашим товарищем по несчастью (и по счастью тоже). Мандельштам – поэт для людей в экстремальной ситуации прежде всего. Нам были очень близки слова Мандельштама о поэзии как ворованном воздухе – совершенно буквально таким воздухом и были для нас стихи Мандельштама, и о двух родах литературы: разрешенной, которая – мразь, – и написанной без разрешения. И речь идет не о том, что запретный плод сладок: просто жизнь была такова, что действительно почти все разрешенное было мразью, а жить и дышать можно было только в запрещенной (или полузапрещенной) сфере.
И потому думалось и писалось о Мандельштаме легко и естественно – как дышалось. И, конечно, не в том дело, что хотелось показать властям фигу в кармане, публикуясь в Амстердаме или Иерусалиме, – это был естественный способ самовыражения. И так же было естественно, что когда КГБ на совершенно постороннем обыске нашел оттиски моих статей, то последовал вызов и долгая малоприятная беседа с угрозами и т. д., на которой мне, в частности, пришлось доказывать, что приводимые мной слова Мандельштама из письма Тынянову («…кое-что изменив в ее строении и составе») не имели в виду насильственного изменения существующего строя – ни со стороны Мандельштама, ни с моей. И по крайней мере две мои мандельштамовские статьи (и одна пастернаковская) были сочтены антисоветскими, а их оттиски изъяты.
И было вдохновенное домашнее (или кухонное) мандельштамоведение, лишь изредка заявлявшее о себе и полупублично (прекрасная импровизация Бродского о «Сохрани мою речь» в первый день нашей конференции – его идеальный образец). Я готов добавить: вот это была жизнь!
Разгул гласности и разрешенности, начавшийся в 1986 году, полностью изменил эту атмосферу. Мы мучаемся очередями и безденежьем – и вот, ездим в Англию: ситуация совершенно шизофреническая. Мы живем в совершенно ином, чем прежде, мире. Проблемы поэтики – и противостояния одинокого человека государственному насилию – померкли перед проблемами рынка, демократии, права, массового насилия, национализма и т. д. В этом новом мире почти нет места для стихов. «И цвет, и вкус пространство потеряло». И жить Мандельштамом и с Мандельштамом, как это было прежде, стало невозможно. Мы как бы стали его недостойны, тем более что и относительная свобода наша – дарованная, а не завоеванная (я говорю, конечно, не о таких, как Иосиф Бродский. И вообще – говорю от лица своего и тех, кто эту точку зрения разделяет).
За годы занятий поэтикой я хорошо набил руку. А объявленная тема алогического и алеаторического мне близка и интересна и сама по себе. Но я понял, что написать и сделать такой доклад я не смогу: это было бы слабое повторение делавшегося лет 20 назад. А даже если и смог бы, то это было бы насилием над собой и материалом, т. е. чем-то унизительным, особенно поскольку речь идет о таком свободном человеке и поэте, каким был Мандельштам – работать над которым можно только естественно, непринужденно, с сознанием своей внутренней правоты и чувством сопричастности. А оно – утрачено. Жизнь в России, будем надеяться, войдет когда-нибудь в свою нормальную колею. А мандельштамоведение и уже получило нормальный гражданский статус, подобно пушкиноведению. И слава Богу, это замечательно. Но я говорил о том, что при этом утрачено. И я очень рад за тех, кто может заниматься Мандельштамом – на Западе и в России – как ни в чем не бывало.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
Journal information