Нет, все же я ни разу не пожалела, что ввязалась в эту полуигру в женское движение в Питере. Ни тогда, ни теперь! У нас, в том Советском Союзе, вполне реально существовало прокламированное равноправие между мужчинами и женщинами – в том понимании, каковое было унаследовано от революционеров начала ХХ века. Женщины наравне с мужчинами стояли у станка. Фотоснимки мощных существ с обветренными докрасна лицами, с железнодорожными шпалами в руках, украшали газеты и журналы. Женщины, которых ленинская политика еще на заре советской власти «вытащила из мещанского болота», исправно вносили свою долю в семейный бюджет на основе идеи социалистического равноправия.
Я в то время работала в ведомственной газете. И время от времени писала статьи для республиканской прессы. Эта была часть реальности, которая вписывалась в рамки того, что в те времена считалось существующим. Не вписывался в схему мой собственный жизненный опыт – это было то, о чем в те времена вслух, то есть с трибуны или на страницах печати, не говорили.Не вписывались в эти рамки мои стихи – им не хватало в первую очередь Жизнеутверждающего Оптимизма, в чем меня постоянно упрекали в редакциях газет и в литстудии при ССП Латвии, где я в то время состояла.
И все же весной 1980 года наша литстудия отправила меня на семинар молодых литераторов Северо-Запада в Ленинград. Обсуждение моих стихов и там прошло не слишком удачно. В моих стихах не нашли ни нужного оптимизма, ни отражения окружавшей нас социалистической действительности, ни даже поисков новых творческих форм. Похвалили искренность и еще что-то, что я сама считала само собой разумеющимся. Народ тусовался на всяких околосеминарских вечеринках. Это было редкой возможностью завести нужные знакомства, промелькнуть в интервью, пробить публикацию в прессе. В конце концов, это был шанс хорошо развлечься!
А я позвонила по телефону, который дал мне мой друг, поэт и философ Владимир Френкель. Потом встретилась с Таней Горичевой в храме, в Лисьем Носу. Не помню уж, как именно мы встретились и узнали друг друга! Потом она привезла меня к Наташе Малаховской. Мы пили чай с медом в темноватой Наташиной комнате и я рассказывала о своей Риге, которой в общем сознании как бы и не существовало. Это была Рига рабочих общежитий, неустроенного быта, тяжелого труда – и надежд на простую нормальную жизнь, которая непременно наступит, когда придет очередь на квартиру. Дело в том, что я к тому времени еще не отошла от своей, относительно недавней работы в общежитии, где на разных этажах обитали мужчины, женщины и семьи рабочих деревообрабатывающего комбината. И перед глазами все еще стояли сцены драк на лестницах, уродский совместный быт чужих друг другу женщин в комнатах на четыре койкоместа. У мужчин все было спокойней. Ну, выпьют! Ну, у кого-то из парней подружка заночует! Но не было такого остервенения, какое вызывает, пожалуй, только общая кухня. Может, дело в том, что мужчин меньше занимал быт или, точнее, почти полное его отсутствие. Но наши женщины!... О, этот праведный гнев, когда к кому-то из соседок приходил мужчина на ночь! И – интриги, свадьбы, или НЕ свадьбы. И суть жизни молодых семей, которые бывали втиснуты в одну комнату - это смертельная борьба за квадратуру жизни...
Прежде все эти мои рассказы воспринимались знакомыми, как что-то не совсем всамделишное. Ну, есть – где-то там, вне нашего собственного быта, с кем-то не из нашего круга. А в нашем кругу все живут в своих квартирах – пусть и не всегда даже отдельных. Пусть оно, это наше жилье – тесное! Пусть – вместе с несколькими поколениями семьи. Но у нас нет коменданта общежития и вахтера на входе в здание! И нет таблички: «Вход до 24.00. Посещение разрешено до 22.00» И говорить в приличном обществе об этом было не принято. О, какую выволочку получила я на литстудии ССП Латвии, когда я прочитала простенькое свеженаписанное стихотворение! Вот это:
Стихи живут совсем, как птицы,
Где полюбилось – там поют.
Но так не любят общежитий,
И никогда там гнезд не вьют –
Ни в жесткой сутолоке кухонь,
Ни в комнат жалкой тесноте....
Душа молчит темно и глухо –
Как бы в предвечной немоте!
Все громы небесные обрушились на меня за то, что я порочу что-то такое... Я коснулась символа Общей Жизни, Коллектива, хотя на дворе шел 1980 год, а не какие-то тридцатые. Мне казалось, что я попала в мир сумасшедших. Или это я сошла с ума? И, может, не вижу, не понимаю... Бррр!.. В Питере на семинаре было не лучше. Все видели мир таким, какого я не видела – так, может, это у меня дефект восприятия? Но ведь и общежитие было реальностью. И бездомность – была. А еще для меня вполне реально существовала и безработица, которой у нас уж точно официально не было. Правда, об этом я не успела написать тогда. Только рассказывала Наташе и Тане.
Как они слушали! Понимание, сочувствие – и ощущение, что говорю что-то важное, нужное. Мое сознание самым естественным образом перестало двоиться!
- Напиши для журнала то, о чем ты рассказывала – про общежитие, - сказала Наташа при следующей встрече. К тому времени мы уже перешли на «ты». И она мне уже рассказала о журнале и клубе «Мария». Журнал предполагалось делать в Ленинграде в количестве шести машинописных экземпляров. Почему-то считалось, что такое количестиво не подпадает под статью «распространение антисоветской клеветы». Статья была нужна срочно!
- Ладно, потом напишу, - ответила я.
- Нет, сейчас! Вот тебе ручка и бумага, а я пойду, погуляю.
На улице было сыро и ветрено, как бывает в Питере в конце марта. Наверное, она порядком продрогла, пока я писала первую часть своего «Хозяина дома». Часа через два онa пришла с пряниками. Поставила чай. Мы читали друг другу стихи, говорили о жизни. Говорили о так называемом «женском» восприятии – само это слово принято было произносить слегка насмешливо, как нечто недостаточное, несерьезное, как бы не взрослое.... Это позже я прочитала, что именно так воспринимали женщину в христианском средневековье и до сих пор – в исламском мире.
Тогда, в темноватой коммуналке, у Наташи в гостях, я впервые говорила о женском мире общежития, о покорной ярости женщин, униженных нечеловеческим бытом. Об отношении к ним мужчин, таких же, но в этой ситуации – «хозяев жизни». Это была сфера, где я не могла найти себе читателя – ни в газете, где служила официально, ни в правозащитном движении, которое, в общем-то, не разделяло людей по признаку пола. И об этом самом очевидном и естественном различии принято было говорить, в лучшем случае, со снисходительной усмешкой.
Так я начала приезжать в Питер – привозила стихи. Писала статьи. Пару раз побывала на встречах женского клуба «Мария». А потом мои новые подруги начали уезжать – точней, Ленинградский КГБ их начал выпихивать из СССР. Приближалась Московская Олимпиада-1980, намечался приезд множества иностранных журналистов. И власти начали «очищать» крупные города от «нежелательных элементов». Не буду описывать прощание с Наташей Малаховской. Не стану рассказывать ни про сияющий купол Никольского Собора, глядя на который сквозь радугу слез, я читала навзрыд: «Ни страны, ни погоста Не хочу выбирать...»
Не буду описывать суету отъезда и тоску смертную от того, что – навсегда, невозвратимо... Перед отъездом Наташа Малаховская попросила меня заняться редактированием журнала вместе с остающимися тогда (позже и они уехали) Татьяной Беляевой и Аллой Сарибан. Алла была единственным человеком от точных наук в нашей среде. Она в те времена была кандидатом наук, занималась проблемами чистоты полимеров. Таня Беляева – философ, кажется, по образованию. А я была единственным, каким-никаким, но профессиональным журналистом. Потому должна была приезжать в Питер из Риги - редактировать тексты.
Познакомилась с очень разными женщинами, которые позже стали активными авторами журнала, а некоторые – его соредакторами. Помню, приходила с двумя маленькими детьми Анна Малонга – жена студента из Конго, которого за что-то не впустили после каникул обратно в Ленинград. Много и интересно писала в журнал Елена Шаныгина, с которой я позже подружилась. И часто останавливалась именно у нее. Была там Галина Григорьева. Тогда у нее было только двое сыновей. Высокая, эффектная – она умела о самых простых вещах говорить так, что они поднимались до ранга объектов научного исследования. Это выглядело столь же эффектно, как и она сама! Еще была Наталья Лазарева – художница, фотограф, она и стихи писала...Самая трагическая фигура в нашем движении! Хотя я останавливалась и у нее пару раз, и она была одной из последних трех соредакторов журнала, но ее я знала хуже всех.
Постепенно уезжали наши соредакторы и авторы. В конце концов дольше всех из редакторов продержалась я. Видимо, потому, что была единственной - не из Питера. С последней командой, с Галиной Григорьевой и Натальей Лазаревой я уже мало поддерживала контакты, редко приезжала.
В начале 1982 года я узнала, что Наташа Лазарева арестована. Шли обыски у многих участниц клуба и авторов журнала. Женщины надолго теряли работу и средства к существованию. Работа по специальности отныне была для них закрыта. Рукописи моих стихов и статей взяли в квартире у Гали Григорьевой. Подписаны они были псевдонимами Ксения Романова и Айя Лаува. Как узнали мою настоящую фамилию? Это остается на совести тех, кто ее назвал! В конце концов, «всеведущие» органы всегда знают только то, что им сообщают вполне конкретные люди, достаточно слабые, чтобы поддаться идее зла, как всеобщей справедливости. Бог им судья!
Так и я потеряла работу в газете. Как обещал мне следователь КГБ Виктор Минаев, запрет на работу в прессе должен был стать пожизненным. А все дальнейшее в моей жизни к журналу «Мария», если и имеет отношение, то - сугубо опосредованное!
Journal information